Маленькие картинки

Маленькие картинки
Жанр	очерк
Автор	Фёдор Достоевский
Язык оригинала	русский
Дата написания	1873 г.
Дата первой публикации	1873 г.
Электронная версия
Текст произведения в Викитеке

«Ма́ленькие карти́нки» — очерк Фёдора Достоевского, опубликованный 16 июля 1873 года в газете-журнале «Гражданин» в составе «Дневника писателя»^[1].

История написания

Выполняя обязанности редактора еженедельного издания «Гражданин», Достоевский из-за нехватки редакционных материалов зачастую вынужден был сам заниматься срочной рутинной газетной работой. В письме А. Г. Достоевской от 10 июля 1873 г. он сообщал: «Я сижу и просто в отчаянии. А между тем надо непременно писать статью». Два дня спустя он уточнял: «Пишу обычную проклятую статью. Надо написать к завтраму утру, к 8 часам, 450 строк, а у меня написано всего 150». Комментаторы Достоевского делают вывод, что «Маленькие картинки» были закончены к 15 июля, то есть к моменту выхода свежего номера «Гражданина» из печати^[1].

Темой очерка в очередной раз стал

На замысле «Маленьких картинок» могла отразиться статья Е. Л. Маркова «Всесословная вялость. Мысли по поводу русской всесословной вялости» («Вестник Европы», 1873, № 5). Консервативный публицист настолько откровенно высказался в либеральном журнале против крестьянской реформы, что охранительная газета «Русский мир», ратуя за контрреформы, похвалила статью Маркова, признав её «своей». Марков рассуждал следующим образом:·«Для меня нет никакого сомнения в том, что даже накануне смерти крепостного права народ вообще относился к нему без скептицизма и протеста <…> Он признавал право господ на большее и на лучшее, признавал их право безделия и власти…». Достоевского не устраивал ни либеральный подход к делу Суворина, ни жалобы бывших крепостников-дворян. С его точки зрения, духовный потенциал русского народа далеко не исчерпан, верой в его нравственные силы наполнены описания простонародья — мещан, мастеровых и их детей^[1]:

«Меня утешало, что я хоть намекнул на мой главный вывод, то есть что в огромном большинстве народа нашего, даже и в петербургских подвалах, даже и при самой скудной духовной обстановке, есть всё-таки стремление к достоинству, к некоторой порядочности, к истинному самоуважению; сохраняется любовь к семье, к детям. Меня особенно поразило, что они так действительно и даже с нежностию любят своих болезненных детей; я именно обрадовался мысли, что беспорядки и бесчинства в семейном быту народа, даже среди такой обстановки, как в Петербурге, всё же пока исключения, хотя, быть может и многочисленные», — писал Достоевский несколько позднее в автокомментарии к «Маленьким картинкам». По мнению исследователей творчества Достоевского, писатель рассматривал народ «как главный источник общественного обновления», а примеры так называемого «нравственного падения» связывал с результатами двухвекового закрепощения народа со времён Петра Первого, окончившиеся, по мнению Достоевского, разрушением духовной связи между народом и дворянством, частями некогда единой нации^[1].

На страницах «Маленьких картинок» писатель вновь обратился к важной для себя

В этом же русле строятся раздумья Достоевского о бесхарактерности петербургской архитектуры, о невыдержанности архитектурного стиля, о многостилии городских построек. Такие рассуждения опровергали его собственные мнения о столичной архитектуре, изложенные им за двадцать шесть лет до этого на страницах «Санкт-Петербургских ведомостей» в «Петербургской летописи». Помимо этого во многом сходные с фельетоном «Маленькие картинки» значительно отличались от фельетонов 1840-х годов. Если в «Петербургской летописи» повествователем фельетонов выступал фланер-мечтатель, то в «Маленьких картинках» образ повествователя максимально близок к самому автору. Этим композиция «Маленьких картинок» напоминала собой композицию «Петербургских сновидений в стихах и прозе» (1861). В указанном произведении образ мечтателя соприкасался с авторскими воспоминаниями, а в «Маленьких картинках» образ автора-мечтателя представал уже весьма уставшим, во многом разочаровавшимся человеком^[1].

Критика «Маленьких картинок» и полемика с газетой «Голос»

Появление «Маленьких картинок» вызвало немедленную отрицательную реакцию в газете «Голос» А. А. Краевского. В № 210 от 31 июля там появился анонимный фельетон «Московские заметки», который подверг резкой критике «картинку № 2» Достоевского, посвящённую пьяным гулякам из рабочего люда. Рассуждая о сквернословии петербургских пьянчуг, писатель неожиданно пришёл к следующему выводу: «Они ходят по праздникам пьяные, <…> сквернословят вслух, несмотря на целые толпы детей и женщин, мимо которых проходят, — не от нахальства, а так, потому что пьяному и нельзя иметь другого языка, кроме сквернословного. Именно этот язык, целый язык, я в этом убедился недавно, язык самый удобный и оригинальный, самый приспособленный к пьяному или даже лишь к хмельному состоянию, так что он совершенно не мог не явиться, и если б его совсем не было — il faudrait l’inventer <его следовало бы выдумать (франц.)>. Я вовсе не шутя говорю». Среди прочих описаний петербургских пьяниц Достоевский набросал следующую уличную зарисовку обычного бытового сквернословия шестерых мастеровых:

Однажды в воскресение, уже к ночи, мне пришлось пройти шагов с пятнадцать рядом с толпой шестерых пьяных мастеровых, и я вдруг убедился, что можно выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие рассуждения одним лишь названием этого существительного, до крайности к тому же немногосложного. Вот один парень резко и энергически произносит это существительное, чтобы выразить об чём-то, об чём раньше у них общая речь зашла, своё самое презрительное отрицание. Другой в ответ ему повторяет это же самое существительное, но совсем уже в другом тоне и смысле — именно в смысле полного сомнения в правдивости отрицания первого парня. Третий вдруг приходит в негодование против первого парня, резко и азартно ввязывается в разговор и кричит ему то же самое существительное, но в смысле уже брани и ругательства. Тут ввязывается опять второй парень в негодовании на третьего, на обидчика, и останавливает его в таком смысле, что, дескать, что ж ты так, парень, влетел? мы рассуждали спокойно, а ты откуда взялся — лезешь Фильку ругать! И вот всю эту мысль он проговорил тем же самым одним заповедным словом, тем же крайне односложным названием одного предмета, разве только что поднял руку и взял третьего парня за плечо. Но вот вдруг четвёртый паренёк, самый молодой из всей партии, доселе молчавший, должно быть вдруг отыскав разрешение первоначального затруднения, из-за которого вышел спор, в восторге приподымая руку, кричит… Эврика, вы думаете? Нашёл, нашёл? Нет, совсем не эврика и не нашёл; он повторяет лишь то же самое нелексиконное существительное, одно только слово, всего одно слово, но только с восторгом, с визгом упоения, и, кажется, слишком уж сильным, потому что шестому, угрюмому и самому старшему парню, это не «показалось», и он мигом осаживает молокососный восторг паренька, обращаясь к нему и повторяя угрюмым и назидательным басом… да всё то же самое запрёщенное при дамах существитеьное, что, впрочем, ясно и точно обозначало: «Чего орёшь, глотку дерёшь!» Итак, не проговорив ни единого другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду, один за другим, и поняли друга друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем. «Помилуйте! — закричал я им вдруг ни с того ни с сего (я был в самой середине толпы). — Всего только десять шагов прошли, а шесть раз (имя рек) повторили! Ведь это срамёж! Ну, не стыдно ли вам?»

Все вдруг на меня уставились, как смотрят на нечто совсем неожиданное, и на миг замолчали, я думал, выругают, но не выругали, а только молоденький паренёк, пройдя уже шагов десять, вдруг повернулся ко мне и на ходу закричал:

— А ты что же сам-то семой раз его поминаешь, коли на нас шесть разов насчитал?

— Ф. М. Достоевский, «Маленькие картинки», гл. 2.

Обвинение либерального «Голоса» состояло в том, что Достоевский в своих описаниях опустился до мелочности и неэтичности. Газета язвительно назвала очерки Достоевского «гостинодворским» творчеством, созданным на потребу даже не простонародья, а для толпы грубых базарных приказчиков и прочего сброда. «Мне и в голову не могло прийти, до чего может дописаться фельетонист, когда у него нет под рукой подходящего матерьяла», — писал фельетонист газеты «Голос». Достоевский так парировал обвинения «Голоса»: «Московский учитель мой уверяет, что фельетон мой произвёл фурор в Москве — „в рядах и в Зарядье“, и называл его гостинодворским фельетоном. Очень рад, что доставил такое удовольствие читателям из этих мест нашей древней столицы. Но яд в том, что будто я нарочно и бил на эффект; за неимением читателей высших искал читателей в Зарядье и с этою целью и заговорил „о нём“, а стало быть, я — „самый находчивый из всех фельетонистов“»^[1].

Ещё один упрёк Достоевскому состоял в том, что он пытался отречься от звания фельетониста: «Хотя г-н Достоевский, ведущий этот „дневник“, с весьма похвальным постоянством уверяет, что он отнюдь не фельетонист, а что-то особенное, но с ним едва ли можно согласиться, и точно так, как я считал его прежде очень талантливым беллетристом, так теперь считаю его порядочным фельетонистом и никак не могу понять, отчего он так настойчиво отрекается от этого звания. Дело не в словах, а в действиях; а действия, которые усваивают совершающему их название фельетониста, он совершает с той минуты, когда первые листки его „дневника“ заменили собою фельетонные статьи князя