С оговоркой

Очерк о «

История Августов — печальный калейдоскоп плохо усвоенных уроков, провалившихся экспериментов, ошибок, которых нередко можно было избежать, но которых не избежали ни разу (…) На излете XIX века Рим периода упадка ассоциировался с образами патрициев в венках из роз, которые возлежат, опершись на подушки или на прекрасных дев, или, как грезилось Верлену, в томлении слагают акростих, созерцая приход белокожих великанов-варваров. Нам лучше известно, как наступает конец цивилизации. Дело не в злоупотреблениях, пороках и преступлениях — они свойственны всем временам, и невозможно доказать, будто Аврелиан превосходил жестокостью Октавия или будто при Дидии Юлиане коррупция в Риме усилилась по сравнению с эпохой Суллы. Умирают от болезней более характерных, более сложных, более затяжных (…) Но мы уже научены распознавать симптомы: это гигантомания — нездоровая имитация роста; расточительность — способ убедить в реальности давно растраченных богатств; изобилие, при первых признаках кризиса внезапно сменяемое голодом; развлечения, санкционированные свыше; атмосфера инерции и страха, авторитаризма и анархии; напыщенные апелляции к великому прошлому, меж тем как в настоящем царят посредственность и хаос; паллиативы реформ и приступы добродетели, всегда принимающие форму чисток; тяга к сенсациям — и в итоге торжество принципа «чем хуже, тем лучше»; малое число гениев, лишенных поддержки, затерянных в толпе грубых проныр, жестоких безумцев, честных простаков и бессильных мудрецов. В Истории Августов современный читатель у себя дома.

— Юрсенар, с. 31

Самое значительное произведение

История

Но не было трогательнее скорби этой маленькой королевы, до конца оставшейся верной правителю, одними оплеванному, другими забытому. Луиза приказала обтянуть чёрным крепом весь первый этаж Шенонсо. Часовня, украшенная изображением умирающего Христа, была постоянно убрана для погребальной мессы. Потолки она распорядилась расписать печальными похоронными символами, модными в эпоху Возрождения: то были черепа, кости, заступы могильщиков и слезы, тысячи слез. (…) лишний раз убеждаешься, что эпоха, отчаянно любившая жизнь, умела и в смерти увидеть всю её поэзию, красоту и прикосновение к вечности.

— Юрсенар, с. 69—70

Этой цитатой из

Другой сюжет Пиранези, гравюры «Воображаемых тюрем», виды колоссальных фантастических тюрем, которые он изобразил, «выпустив на свободу нечто из области подсознательного»

Юрсенар отдает

Мы противопоставляем язычество христианству едва ли не на самом примитивном уровне: за словом «языческий» нам мерещится сексуальная свобода Античности, которая в большой мере представляет собой плод нашего воображения, а под термином «христианский» мы очень часто имеем в виду просто рутинную религиозность, тесно связанную с общественными условностями и приличиями, — в ней нет места великим, истинно христианским добродетелям: милосердию, смирению, бедности, любви к Богу. На скандинавском Севере, ещё столь близком своей языческой эпохе, контраст проходит по другой линии. Языческий элемент воспринимается здесь в буквальном смысле слова «элемент», то есть как нечто стихийное: его присутствие благотворно или губительно, оно не подчиняется человеческим правилам, оно окружает нас со всех сторон, и мы можем вступить с ним в контакт, если не потеряли способности видеть невидимое в видимом.

— Юрсенар, с. 130—131

Другой важный момент, привлекавший Юрсенар в произведениях шведской писательницы — сочувствие к животным. Юрсенар и сама неоднократно призывала к использованию менее жестоких способов забоя скота на бойнях.

В «Удивительном путешествии Нильса Хольгерсона», которое, несомненно, представляет собой роман воспитания, животные учат маленького человека осторожности, твердости, мужеству. (…) Два литературных шедевра, которые погружают человеческое дитя в примитивный мир, — «Книга Джунглей» и «Удивительное путешествие Нильса Хольгерсона», были созданы почти одновременно на подступах к веку, самым диким образом разграбившему и осквернившему природу, а тем самым и человека.

— Юрсенар, с. 134

В эссе о поэзии и творческом методе «одного из самых знаменитых новогреческих поэтов»

Каждое стихотворение Кавафиса — хроникальное (отважимся употребить этот эпитет); каждое стихотворение, историческое или на личные темы, оказывается в то же время дидактическим; эта поучительность, неожиданная у поэта нашего времени, и есть, быть может, самое смелое в его творчестве. Мы настолько привыкли считать мудрость осадком угасших страстей, что нам трудно распознать в ней страстность, самую твердую и чистую форму страстности — это не пепел, но золотые крупицы, рождённые из огня.

— Юрсенар, с. 174